хотя бы формально остаться с ней в браке? Однако когда в 1927 году Лиле, вновь арестованной и осужденной на высылку из Ленинграда, Лиле, чье здоровье окажется окончательно подорвано в заключении, понадобятся поддержка и помощь, Всеволод Николаевич будет рядом и Лиля уйдет из жизни, тихо поблагодарив его за последние дни.

А пока, в 1921-м, она остро переживает смерть Гумилева. Посылает Архиппову стихи его памяти: не те, исповедные и укоризненные, обращенные к мужу, а помеченную 16 сентября балладу-реквием «Памяти Анатолия Гранта», скрыв имя расстрелянного поэта под полузабытым даже его товарищами псевдонимом и вкратце пересказав всю историю их короткого рокового романа. Анатолий Грант — так Гумилев подписывал стихи в журнале «Сириус» в пору его кратковременного существования, практически совпавшего с порой их с Лилей юной и нервной любви:

Как-то странно во мне преломилась

пустота неоплаканных дней.

Пусть Господня последняя милость

над могилой пребудет твоей!

Все, что было холодного, злого, — это не было ликом твоим.

Я держу тебе данное слово

и тебя вспоминаю иным.

Помню вечер в холодном Париже,

Новый Мост, утонувший во мгле…

Двое русских, мы сделались ближе,

вспоминая о Царском Селе.

В Петербург мы вернулись — на север.

Снова встреча. Торжественный зал.

Черепаховый бабушкин веер

ты, читая стихи мне, сломал.

После в «Башне» привычные встречи,

разговоры всегда о стихах,

неуступчивость вкрадчивой речи

и змеиная цепкость в словах.

Строгих метров мы чтили законы

и смеялись над вольным стихом,

Мы прилежно писали канцоны

и сонеты писали вдвоем.

Я ведь помню, как в первом сонете

ты нашел разрешающий ключ…

Расходились мы лишь на рассвете,

солнце вяло вставало меж туч.

Как любили мы город наш серый,

как гордились мы русским стихом…

Так не будем обычною мерой

измерять необычный излом.

Мне пустынная помнится дамба,

сколько раз, проезжая по ней,

восхищались мы гибкостью ямба

или тем, как напевен хорей.

Было сказано слово неверно…

Помню ясно сияние звезд…

Под копытами гулко и мерно

простучал Николаевский мост.

Разошлись… Не пришлось мне у гроба

помолиться о вечном пути,

но я верю — ни гордость, ни злоба

не мешали тебе отойти.

В землю темную брошены зерна,

в белых розах они расцветут…

Наклонившись над пропастью черной,

ты отвел человеческий суд.

И откроются очи для света!

В небесах он совсем голубой.

И звезда твоя — имя поэта

неотступно и верно с тобой.

Даже по этому стихотворению видно, как тосковала Лиля в Екатеринодаре не только по Гумилеву, чья жизнь была отнята столь внезапно и страшно, но и по Петербургу — городу ее души, ее юности и любви. «Так туда хочется обратно! — пишет она Архиппову 1 января 1922-го, загадывая праздничное желание на будущий год. — Весной я непременно поеду в Петербург, хотя вести оттуда грозные: и голод, и холод. Но у меня очень устала душа от внешней жизни, и вся она начинает уже принимать последнюю чеканку, и я сама ищу своего последнего места…»

Увы, Петербург не станет для Лили «последним местом», но в новом, 1922 году она со щемящим чувством надежды и освобождения вернется туда.

Возвращение состоялось благодаря Маршаку и театру. Сам А. Луначарский назвал краснодарский детский театр «лучшим всероссийским событием»[214], грандиозным начинанием советской педагогики 1920-х годов и после беседы с Маршаком весной 1922-го вызвал создателей Городка из Краснодара в Петроград телеграммой. Телеграмма предписывала командировать С. Я. Маршака, Е. И. Васильеву и Б. А. Лемана в распоряжение Наркомпроса[215].

На прощание отыграли «Финиста Ясного Сокола». После спектакля авторы и актеры остались на сцене; дети выбегали к ним, обнимали, совали в руки артистам кто целлулоидную игрушку, кто скудную сладость. Женщины плакали. Вечером организовали застолье на деньги, перечисленные организаторам Детского городка Кубанским отделом народного образования (в просторечии «оботнаробом»): вместо цветов те преподнесли отъезжающим один пуд ржаной муки, 10 фунтов масла и 20 миллионов советских рублей. На этом застолье Маршак и прочитал свои легендарные куплеты, которые потом распевала на улицах молодежь Краснодара и в которых Самуил Яковлевич дружелюбно, но хлестко раздал всем сестрам (а особенно — Леману: видимо, прорвалась все же горечь так долго сдерживаемой ревности) по серьгам:

Городок наш, Городок,

Каменное зданье.

Здесь дают в короткий срок

Детям воспитанье.

Заправляют Городком

Лебедь, рак да щука, —

Леман, Свирский с Маршаком, —

Вот какая штука!

Леман, старый саркофаг,

В эфиопском стиле,

У него обычный шаг —

В час четыре мили.

Пишет песни нам Маршак

Вместе с Черубиной.

В старину играли так

Лишь на пианино.

Нет резонов никаких

Им писать совместно,

Кто неграмотный из них —

Это неизвестно.

Ипокрены сладкий ток

Нам милей, чем проза.

Любит Свирский Городок

Больше совнархоза.

Год не знали мы забот.

Свирскому спасибо:

Он фунт хлеба нам дает

Да три пуда штыба…

28 апреля состоялось это прощание, а спустя пару дней, согласно воспоминаниям Иммануэля, семья Маршаков и Васильева с Леманом тихо уехали. О Всеволоде Николаевиче не упоминалось — видимо, он отбыл раньше, может быть, еще до нового года и Рождества (во всяком случае, о своем одиноком сочельнике Лиля писала Архиппову: «В сочельник у меня будет маленькая, маленькая елочка. На ней наверху одна золотая звездочка и медовые свечки. И я покурю ладаном. И вспомню о Вас, чтобы быть в сочельник вместе»). С собой Лиля увозит письма Архиппова, любовь обитателей Детского городка и «Птичника», новую профессию — даже две: переплетчицы и театрального сценариста, новые (и какие!) стихи…

Крестный путь

Вот, например, одно — посвященное Петербургу и написанное в декабре 1921-го, когда Лиля еще ничего не знает про будущее распоряжение наркома,